Владимир Цмыг
Мои родители в 1939-ом году по договору приехали на Колыму. Недавно на сайте газеты "Регион" я наткнулся на интервью со старейшей жительницей Колымы, Козиной, ( да-да, однофамилица знаменитого певца Вадима Козина!) Когда-то я очень любил песню в его исполнении "Наш магаданский, магаданский ветерок"
Выходит, что на пароходе "Феликс Дзержинский" вместе с ней плыли и мои родители, юные, полные сил, по зову партии двинувшие осваивать север. Самое смешное, что отца поставили создавать оленеводческий колхоз. Эвены и коряки тысячи лет без них обходились, знали, когда кочевать, где какие лучшие пастбища. Теперь вот русские стали их учить.
Отец похоронен в поселке со странным названием "Кушка", в устье реки Гижига. Кладбище на сопке, оттуда прекрасный вид. А до этого мы жили в Северо-Эвенске, потом в пос. Наяхан, но его давно уже нет. Река, где он стоял, каждые пятьдесят лет меняла русло. А новоприбывшие строители выбрали самое лучшее место-песчано-галечное, высохшее дно. Коряки предупреждали, но разве кто послушает каких-то темных туземцев. И в одно прекрасное время, весной, поселок поплыл в Гижигинскую губу. Так и не успел я закончить первый класс.
После смерти отца мы всей семьей, а у матери нас было пятеро, мал-мала меньше, переехали в пос. Ола. Там я закончил семь классов, и начал свою трудовую деятельность на рыббазе. Мне не было и шестнадцати, когда я с матерыми мужиками по обледенелым покатам катал стокилограммовые бочки с селедкой на машину. Когда исполнилось семнадцать, в навигацию на лимане разгружал плашкоуты, понтоны и баржи. Лиман мелководный, "сухогрузы" стояли на якоре в открытом море.
Кстати, через много лет, когда я и не думал, что буду писать стихи, прозу, я написал рассказ "Грузчики". Этот рассказ на Всесоюзном литературном конкурсе рассказов и очерков был отмечен третьей премией, в 89-ом году он был опубликован в журнале "Наш современник".
Ну а мои трудовые маршруты, считай, протянулись от Чукотки до Прибалтики. Служил на Северном Кавказе на радиолокационных точках. Сейчас эти точки "горячие"--Гудермес, Грозный, Моздок. Вкалывал бетонщиком, немало
проработал в геологоразведке, в топографических партиях, после армии вкалывал на Таймыре, на газопроводе "Мессояха-Норильск".
Когда мне было тридцать лет, на охоте в Забайкалье случилось со мной несчастье, разом изменившее всю мою дальнейшую жизнь. Тяжелая травма позвоночника навсегда приковала меня к постели. Когда меня привезли на родину моих родителей Беларусь, когда я немного очухался, пришла такая мысль, если ничего не делать, обязательно начнешь деградировать. Начал изучать английский язык, но неожиданно пришли стихи, пришли, когда мне стукнуло тридцать шесть. Самое смешное, что раньше я вообще не интересовался поэзией. Там, где я работал, не до стихов.
Правда прозу всегда читал запоем, читал все, что попадет под руку.
В 85-ом году большую подборку стихов опубликовали в московском альманахе "Истоки", тогда это было весьма престижное издание, мечта всякого начинающего поэта, прозаика. В 86-ом напечатался в журнале "Аврора". Небольшими тиражами при помощи друзей в России (95-2002 г.) вышли три поэтических сборника "Розовые чайки", "Любовь и воля", "Уроки плаванья". Все они вышли в "Йошкар-Оле", Санкт-Петербурге. Но сначала попытался издаться в Магадане, честно говоря, стихи тогда были сырые. Рецензия на мою книгу Станислава Рыжова, теперешнего редактора "Вечернего Магадана" , у меня до сих пор хранится.
Он весьма корректно и доброжелательно описал все мои огрехи, все это мне пошло на пользу, ведь я самоучка. Одновременно я писал и прозу. Сначала небольшие рассказы, потом повести, теперь перешел и на романы. Заканчиваю сейчас фантастический роман, в черновиках лежит еще приключенческий.
Тематика стихов и прозы, конечно же, северная, потому в Беларуси мне почти невозможно опубликоваться. Ведь в Беларуси я прежде не жил, и знаю о ней столько, насколько мне позволяет окно моей квартиры. Но самый первый свой рассказ "Мальчик на берегу" моря был в 87-ом году опубликован в альманахе "На севере дальнем" при помощи известного колымского писателя Альберта Валеевича Мифтахутдинова, неожиданно скончавшегося в самом расцвете сил. Потом началась перестройка, реформы, и связь с Колымой
прервалась. Но, слава Богу, через много лет, в 2001 году я случайно познакомился с журналисткой Магаданского радио Евгенией Ильенковой, она мне стала писать, присылала фотографии Магадана, колымские пейзажи, освежая память. Потом была обо мне передача на радио, где участвовал и Станислав Рыжов, когда-то очень давно давший подборку моих стихов в газете Магаданский комсомолец, в газете "Регион" вышла статья Евгении "Розовые чайки Владимира Цмыг", за что им обоим я очень благодарен!
После магаданского альманаха, были опубликованы повести и рассказы в журналах "Наш современник", "Брега Тавриды", в еженедельнике "Литературная Россия". (Кстати, в "ЛитРоссии" мой рассказ "Клад" воссоздает панораму реки Гижига) Но с 91-ого года в Москву ничего не посылаю, все резко изменилось, бандероль стоит очень дорого, рукописи не возвращают, наверное, уже и не читают.
Сейчас сотрудничаю с всеукраинским, научно-популярным, литературно-художественнным журналом "Порог", специализирующемся на фантастике, мистике. Приходится писать фантастику, реалистическую прозу, которой накопилось на пару книг, вряд ли издашь в Беларуси, ведь у меня северная тематика. Найти спонсора, тоже невозможно, да и искать я не умею.
Очень обрадовался, когда вышел на сайт " Колыма ru", и Филипп предложил мне прислать прозу, биографию и фото.
ВЛАДИМИР ЦМЫГ
Гор. ПИНСК, Беларусь. 16.05.03 г.
"Страх" (повесть)
Владимир Цмыг
стр. 1 | 2 | 3 | 4 | 5
Раньше Бармин жил для жены, для сына, правда, не своего, родного, но все равно, раз он любил жену. Теперь же он существовал лишь для страха. Страх, казалось, въелся в каждую клеточку сильного тела, где-то на непознанной глубине оставаясь невидимым чудовищем, бесконечно жаждавшим пищи. Вся энергия, все духовные силы Бармина уходили лишь на то, чтобы от окружающих тщательнее спрятать этот страх, о причине которого он не догадывался… Однако никто не замечал, что творится под привлекательной мужественной маской лица с тревожными льдинками зеленых глаз…
…Сейчас Бармин находился на пятом этаже громадной общаги в комнате Славика, которого втайне ненавидел. Сука! "Победу" с золотыми стрелками (последняя родительская память) у него, похмельного, снял с руки и толкнул за пару бутылок. А Бармин потом пил с ним и помалкивал.
Нынешняя ночь туманная, воровская, дьявольская, замешанная на собачьей крови!-суки и выводка щенят, пущенных на закусь…
А в комнате Бармина, на третьем этаже, на кровати Валерки
(сотоварища по комнате) во сне разметалась обнаженная уборщица Машка. На животе губной помадой намалевана багровая, похабная морда. Крепко спит пьяная и сытая уборщица, переполненная мужским семенем. Порою, она неделями не вылезала из общаги. Мужики накормят, напоят, спать уложат да еще коридор шваброй выдраят…
Странная, дикая, воровская ночь, замешанная на крови!..
В большой сковородке на плитке шкворачат, подрумяниваясь, куски собачьего мяса. Насос форточки не успевает отсасывать тяжелый чад.
Никогда не пробовавший собачины, пацан нервно заглатывает слюну. Чистенький, приглаженный мальчик в кофейных брюках и черно-красном джемпере, выглядывает белая рубашечка. Падаль!.. недавно ему, спавшему Бармину, папиросой руку прижёг. Славик потом раскололся, наверное, готов отдать пацана, ведь Бармин четырех таких стоит… Славик и Генка опасаются, потому и стараются сделать корешом. Вот его, похмельного, и повязали ворованным вином.
Проснулся Бармин в полночь, голова гудит-пиво, водка, бормотуха такая адская смесь! А перед глазами голое пузо Машки, морда на ней красная с серым клинышком бороды ухмыляется. Наконец сообразил-бороденка, это Машкина растительность. И накатила тошнота! А тут Славик в дверях. Плечи обвислые, как у борца, бросившего ковер: чугунная тяжесть и крепость в приземистости тела. Будто не видя Бармина, сопя, как хряк, он забрался на Машку.
По дороге в туалет Бармин обрыгал весь коридор. Возле рыжей раковины умывальника Славик уговорил его смотаться в "старый город". Чучмеки пригнали вагон с вином, в тупике уже разведенное "толкают" сквозь дверную щель. Бичихи, что весь день гомозятся возле вагона, обрыдли, мужики при деньгах, им теперь подавай пошикарнее. На ночь в город уезжают…
Помятый старый "Урал", желтым глазом фары прожигая дыру в тумане, описав гигантскую дугу, домчал до места. Плотничьим сверлом пробуравили дно вагона, и попали (повезло же!) прямо в бочку с вином - да с каким! Это вино из мускатных сортов винограда, видать, для начальства берегли… Нацедили две канистры, деревянным клином забили дырку, смотались в общагу, а потом еще одна "ходка".
Теперь под кроватью Славика две десятилитровые канистры и два ведра восхитительного напитка из винограда "черные глазки".
Дармовой выпивки надолго хватит.
У пацана в городе квартира, мать, сестра, брат, а он здесь отирается. Сам по себе он шкет, а вот со Славиком и Генкой - фигура! Большие глаза, холодные, неулыбчивые, опушены девичьими длинными ресницами. Кожа нежная. Сотоварищ по комнате Валерка (недавно от "хозяина", торчал за "карман") при виде его тает. Валерка - бисексуал, ему все равно, что Машка, что пацан. Долгими зимними вечерами, копаясь в старом приемнике (хобби), он с нежностью рассказывал о Пашке в зоне, у Бармина вызывая омерзение. Валерка казался громадной серой вошью. Ногти на больших пальцах мысленно росли, увеличиваясь до исполинских размеров, и между ними слышался хруст раздавленного, отвратительного насекомого…
Валерка носил шляпу, фасонистое клетчатое пальто, по вечерам ходил на железнодорожный вокзал, где играл в "очко" - наугад пытался подобрать шифр к ячейкам камеры хранения. А там, может, и беспризорный "угол" (чемодан) под руку подвернется.
Он тощий, маленький, насквозь прочифиренный. Точно прорезанные бритвой, от крыльев вывернутых ноздрей до уголков рта - складки. При виде женщины с широким задом глаза его, близко поставленные к переносице, словно заполнялись жиром… В восторге он руками делал жест, к нижней части тела как бы притягивая впереди двигавшийся объект, восклицая: "Такой п……..к, двадцать пять пивных кружек не закроет!.."
…Хмельная волна, мягко покачивая, куда-то несет пацана. Тонкая белая рука свесилась с кровати, с сигареты на пол сыплется пепел. Никак не могущий переступить черту постыдной девственности, он думает о Машке…
Бармину хорошо, хмель от дорогого вина приятный, голова ясная, а ноги точно деревянные. Ему лень отрываться от табуретки, чтоб подойти к пацану. Он знает свой удар, от которого на лице противника лопается кожа, а костяшки сбитых пальцев потом долго подживают. Но он не жесток, и дрался лишь тогда, когда его загоняли в угол, мягкость принимая за трусость…
Славик, как древний деревянный божок, смазанный жиром, благодушен и распарен. Меж его ног ведро вина, по краям застыла розовая пена. Над головой "виночерпия" на серой
известке стены громоздятся мутно-синие вулканы, у подножий пальмы с грязно-зелеными лохмами крон, из розовато-лилового океана, закопченного табачным дымом, торчит краешек буро-красного, плоского солнца. Работа бывшего художника-дизайнера, сейчас пробавляющегося покраской полов в строительном участке. Художник-маляр, взъерошенный как воробей после купания, глазом табачного цвета напряженно следит за ведром: много ли еще там осталось?
Скрипит дверь. Очередной мужичок в столь позднее время пронюхавший о грандиозной выпивке, заискивающе щерит полувыбитые, полусъеденные зубы. Получив полную пол-литровую кружку драгоценного вина, он с жадностью проглатывает черно-красную влагу, морщась точно от одеколона. Вытерев слезу напряжения, выпитое заедает куском лжебаранины. Теперь он за Славика кому хош глотку порвет, хотя совсем недавно его скулы трещали под кулаками Славкиной команды! Все, кто сейчас жрал ворованное вино, биты им. Может, они не простили, затаились в глубине души, ожидая лишь случая… Да разве такое прощается, когда тебя на "гоп-стоп" в твоем же жилье!..
Да что там отобранная сотня, наконец, собственная кирзовая рожа?! Жизнь, судьба, обстоятельства так вдарили! Все они бывшие. От ладьи, на которой они когда-то юные, полные сил и надежд отплывали в мир, одни обломки. Здесь берег: море, океан, дальше бежать некуда. Словно некая гигантская метла смела их со всего бывшего Союза, на отшибе догнивать в одной куче!
А Славику и Генке хорошо - они волки…
На корточках у двери смолят веселые, поддавшие мужики. Серебряный говор гитары бередит чувства. Полыхает вишневый лак корпуса, где белозубо скалятся белокурые, лощеные красотки. Самая наглая и пышная на ладонях держит тяжелые, оранжевые груди, но к ней не подступишься, слишком дорого стоит, Машка намного дешевле… Как колымская пурга, выворачивая душу, с блатным надрывом тянет Генка, заскорузлой клешней ладони неожиданно ловко щипля серебряные струны. И-и -эх!.. Без гитары жизнь копейка!
Уголь воркутинских шахт
зловещим огнем горит,
каждый кусок угля
кровью зека полит…
Бармин вдруг понял, почему Славик в такой силе и авторитете. Он жесток, но в то же время широк и щедр, и хитер, как росомаха. Выбивая из одних, поил других, а потом и тех и этих, сам, конечно, не оставаясь внакладе. Вот это дармовое вино ему многократно окупится. Общага большая, на каждом из пяти этажей, в какой-либо комнате у кого-либо обязательно водились бабки. Если где-либо в темном закутке общаги появлялся новый, более мелкий, хищник, мужички к Славику - тут он уже заступа, надежа. У Славика всегда выпивка, курево и харч, мужички, ненавидя, любили его - вот такой странный сплав! Даже Генка - "Чубчик " (на широченной костистой груди выколот фиолетовый крест), подчинялся Славику…
Славик даже про двух паралитиков не забыл. Те жили на кухне с окнами с выбитыми стеклами, дыры заколочены фанерными листами. Зимой на подоконник ветер наметал сугробики снежной пудры. Раскладушки инвалидов похожи на хозяев: алюминиевые скелеты замотаны проволокой, застелены заблеванными байковыми одеялами. Крохотные пенсии они сразу пропивали, а после побирались по комнатам, и мужики не отказывали: кто хлеба, кто чая, кто курева. В артели не пропадешь.
Каждый день и вечер, как в неком страшном зеркале, уродливо отражаться друг в друге!.. После выпитого накопившиеся злоба и ненависть вырывались наружу. Сидя на раскладушках, инвалиды хлестались клюшками: трещали черепа, красные струйки змеились по испитым лицам. Нагоготавшись, мужики отнимали у них "оружие" .
В дяде Коле словно некий вибратор постоянно работал: голова в беленьких воздушных волосиках мелко тряслась, судорожно подергивались щеки, выплясывали пальцы. Младенчески молочная голубизна глаз непрерывно сочилась соленой влагой.
Второй инвалид - Санька, парень двадцати пяти лет с длинным унылым носом и со срезанным подбородком. В общаге его звали "Шлеп-нога". Когда он неуверенно двигался по коридору, левая ступня, не подчиняясь мертвым мышцам, свободно хлопала по половицам. Солью и водой не очистив политуру, он хватанул
целую бутылку. Откачали… Да только шлепать ему теперь до самой смерти.
Миску лжебаранины и полчайника вина инвалидам понес Бармин. На втором этаже, проходя мимо одной комнаты, он вспомнил недавнюю сцену.
- Понимаешь, что за человек! - кричал кочегар-татарин с широким медным прокаленным лицом и жестким ежиком волос над лоснящимся лбом. - Лежит весь день, молчит, морда к стене, целый месяц лежит, целый месяц молчит, а кто кормить будет? Ночью, как шакал, по столу шарит…
Бармин заглянул в комнату, увидел впалую щеку, русые свалявшиеся волосы штурмана, списанного с судна.
Ему знакомо это куда-то засасывающее состояние, знакома тягучая тоска, постепенно переходящая в равнодушие и апатию. Даже потребности плоти минимальны - энергия и душа покинули оболочку…
* * *
С Евгенией его свел случай, ее странное обоняние, непонятные ему тончайшие оттенки ее чувствований…
Стоял Бармин возле кассы автовокзала в очереди. Май, лето и половину сентября он отмантулил в геологоразведывательной партии, в горной тундре. Он в кирзовых разношенных сапогах, в зеленовато-желтой телогрейке, возле ног туго набитый рюкзак. Обернулся, а личико изящной маленькой дамочки чуть ли не уткнулось ему в спину. Большие влажно-карие глаза полузакрыты матовыми веками, лепестки нервных ноздрей трепещут, а смугловатые щечки румянятся…
Запашок сейчас от Бармина ядреный - как не вышибай, а долго продержатся сладковатая прель редко мытого тела, запах стланиковой смолы, влажность ягеля, и гарь бесчисленных кострищ.
…Бросив очередь, на такси они укатили в парк возле кинотеатра "Горняк", где облысевшие лиственницы мертвенно чернели тяжелыми узловатыми ветвями, а под ногами с металлическим шорохом перекатывались сухие ольховые листья. Бармин и Евгения не видели бездомной тоски и заброшенности северного парка, почуявшего снег. Сладкими от ликера губами, как безумные, они целовались на скамейке, засыпанной медными иглами и ломкими желто-бурыми листьями. Вместо родного поселка, где его никто не ждал, он уехал со странной, изящной как горностай, женщиной.
В жилах Евгении текла гремучая смесь из украинской, молдавской и еврейской крови. Он никогда не знал наперед, чего от нее можно ожидать. Если б это стало возможным в общении, она бы вообще отказалась от слов - только взгляд, мина, улыбка, касание, поцелуй, жест… И он все должен разгадывать.
- Что случилось?
Молчит, губы кусает, а в глазах такая боль, такое страдание.
Потом взрыв:
- Ты грубый, невежественный эгоист!.. Ничего не видишь, ничего не
чувствуешь!..
Оказывается, ей неожиданно захотелось, чтобы на руках он поносил ее по комнате, побаюкал, как маленькую. Или - прежде чем отдаться, ни с того, ни с сего, требует у него расписку, что в выходные на целый день он опустит её к подруге. Как будто она всецело зависела от его воли. Но, усмехаясь, под диктовку любовницы он пишет расписку. Аккуратно сложив, она прячет ее в шкатулку. О, сколько там их скопилось! Как пожалеет потом, что писал эти странные расписки…
…В самом конце полевого сезона от Евгении пришло коротенькое письмо. Всего несколько строчек, но как от них защемило сердце, как оно заныло! Думал, не вынесет. Минералог, ширококостная женщина, с утиным носом и мужскими руками (любовница начальника партии), во вьючных сундуках отыскала флакон денатурата. Бармин даже не ощутил отвратительного вкуса синеватой обжигающей жидкости.
"Я снова, ради сына, сошлась с бывшим мужем…"
О, как тонко, как остро, как пряно в постели она высмеивала прежнего мужа, в Бармине будя паскудное самцовое превосходство. Теперь же в постели мужу она читает его расписки, а тот ржет.
"М-м-м!.. Вот почему она не хотела от него ребенка…"
…Свои вещи он забрал у подруги Евгении, инженер - строителя. Она весьма эффектна, высокая, черноволосая, с очень красивыми, засасывающими в себя, сучьими глазами. Но, увы, она была бесплодна, отсюда одинока…
Бармин пил коньяк и отрешенно смотрел, как она ходит по комнате. Возле пышной кровати, скинув меховую тапочку с белой опушкой, голой подошвой ступни она сладострастно гладила жесткий ворс большого ковра. Ее радостное оживление, нервное (на грани срыва) возбуждение он даже хмельной почувствовал, и ему стало противно. Попрощавшись, он ушел, унося с собой ее последний, странный взгляд, где столько всего перемешалось: ненависть, обида, унижение, страх и… любовь.
…Ничего и никого не видя, он сутки неподвижно просидел в кресле магаданского автовокзала, не заметив даже, как бичи "увели" его чемодан. Потом начались угарные дни и вечера…
Утром он ополаскивал лицо в туалете, где вонь человеческих испражнений перемешивалась с запахом выпитого одеколона, и шел в ресторан, который находился рядом - стоило только перейти дорогу. Денег у него много - отпускные за три года и расчет за полевой сезон.
На широкой эстраде певец головой смахивающий на кастрюлю ( лицо плоское, носик маленький, уши круглые, оттопыренные ), томно закатив глазки, что-то мурлыкал в микрофон, а в голове Шахурдина - "бу-бу-бу". Даже песней, по заказу часто повторяющейся, "Наш магаданский, магаданский ветеро-о-ок" "кастрюля" не смог выдуть вечное, раскалывающее череп "бу-бу-бу"…
В душу заполз непонятный страх, свернувшись в кольцо холодной, скользкой гадюкой…
Однажды, дремля в кресле, затылком он увидел человека за своей спиной, горячее, напряженное дыхание опалило шею. Нож целит прямо под лопатку, лезвие с загнутым кверху концом. Бармин даже крошку (то ли хлебную, то ли табачную) разглядел на синевато-седой стали.
Дикое "А-а-а!.." в полночь подбросило людей в креслах. Стоя на широком из мраморной крошки подоконнике, Бармин с ужасом оглядывал зал, готовый в любую секунду ударить плечом в толстое стекло…
Потом появилась старуха… Ночами он уже не спал, а, полузакрыв глаза, сквозь ресницы следил за обстановкой.
Старуха медленно шла меж кресел, покачивая хозяйственной дерматиновой сумкой с ручками, обмотанными синей изоляционной лентой. А в сумке… топор! Охотничий топорик! Топорище, как лебединая шея, плавно изогнуто, желтое, отшлифованное. В дерматиновой темноте мерцает белая дуга отточенного лезвия.
Словно на одной ноге, Бармин повернулся вокруг своей оси и сел в кресло - ватный, чужой сам себе. Из-под вибрирующих пальцев вслед старухе - затравленный взгляд. В черном длинном пальто, с облезлой грязно-желтой лисой вокруг шеи, в вытертой коричневой пуховой шали, она опять прошла мимо и исчезла на лестнице, идущей вниз.
Бармин оторвался от кресла: вниз по лестнице спускалась обыкновенная старуха, в сетке желтел волнистый батон, в электрическом свете поблескивали железные шляпки бутылок лимонада. И он понял - мозг его болен, надо бежать отсюда, как можно скорее…
По городу с сопок ветер пулял снежной шрапнелью, она взрывалась над домами, белыми невесомыми осколками усеивая проспект Ленина. Хлопья уже не липкие - надвигалась грозная колымская зима.
В Нагаеве в серо-зеленой воде колотые льдины стукались о бетон пирса, со скрежетом проползали вдоль бортов редких судов. Как озябшие, мокрые журавли, опустив головы-клювы, молчали краны.
Сгорбившись под напором железного ветра, по скрипучему трапу Бармин торопливо поднялся на борт, боясь оглянуться назад… Страх сожрал всё - не было в нём той щемящей грусти, что обычно возникает при оставлении родины..
Скачать произведение:
Владимир Цмыг. "Страх" (повесть).
